Инспектор ливней и снежных бурь - Генри Дэвид Торо

смотрел на свежие развалины Науву, видел, как индейцы переправлялись через реку на запад, и как я раньше смотрел на реку Мозель, так теперь смотрел на Огайо и Миссури, слышал легенды Дюбука и Венонских скал и думал больше о будущем, чем о прошлом и настоящем. Я видел, что это другой Рейн, что укрепления замков еще только предстоит построить, а знаменитые мосты предстоит перебросить через реку, и я почувствовал, что, хотя мы этого и не осознаем, наше время – это героический век, потому что героями обычно бывают самые простые и скромные из людей.

Когда я говорю «Запад», я имею в виду дикую природу. А теперь я подошел наконец к своей главной мысли: сохранение нашего мира зависит от того, сохраним ли мы дикую природу. Каждое дерево посылает свои живые ткани в поисках этой природы. Города ввозят ее и платят за нее любую цену. В поисках ее люди бороздят океаны. В лесах, в диких местах добывают лекарства и травы, которые повышают наш тонус. Наши предки были дикарями. История о Ромуле и Реме, вскормленных волчицей, – не просто фантастическая легенда. Основатели каждого государства, которое достигло могущества, впитывали живительную силу из подобного источника, близкого дикой природе.

Сыны империи были покорены и рассеяны по миру сынами северных лесов именно потому, что в отличие от них не были вскормлены волчицей.

Я верю в леса, в луга, в ночь, когда растет хлеб. Нам необходимо добавлять в чай хвою тсуги и ели. Пить и есть для восстановления сил – не то же самое, что есть и пить обжорства ради. Готтентоты с удовольствием высасывают мозг из костей только что убитой антилопы-куду, и им это кажется вполне естественным. Некоторые племена индейцев, живущие на севере, едят сырое мясо северного оленя, костный мозг, а также верхнюю, нежную часть рогов. Здесь они дают сто очков вперед парижским поварам. Они едят то, что другие обычно выбрасывают. Это все же лучше, чем питаться говядиной или свининой из убоины, – человек получается лучше. Я стою за дикость, перед которой бледнеет любое цивилизованное общество. Если бы мы могли питаться мясом антилопы-куду…

В лесу есть места, куда с разных сторон доносится пение дроздов. Вот куда я хотел бы перебраться. Это дикая местность, не занятая еще никакими переселенцами. Я в ней, кажется, уже акклиматизировался.

Камминг, охотившийся в Африке, сообщает нам, что шкура только что убитой южноафриканской антилопы – как и многих других видов антилоп – издает удивительно приятный запах травы и деревьев. Хотелось бы, чтобы каждый человек походил на дикую антилопу, чтобы он был частью природы и сама его персона уже уведомляла наши чувства о его присутствии и напоминала бы о тех местах, где он чаще всего бывает. У меня нет желания посмеяться над охотником, чья одежда пахнет ондатрой. Для меня этот запах приятнее, чем тот, что исходит от одежды торговца или ученого. Когда я открываю гардероб и касаюсь платья, у меня не возникает воспоминаний о луговых цветах и травах, по которым они ходили. Оно скорее напоминает мне о пыли бирж и библиотек.

Загорелая кожа вызывает не просто уважение: человеку, живущему в лесу, гораздо больше подходит смуглый цвет, чем белый. «Этот бледнолицый человек!» Неудивительно, что африканцы его жалели. Дарвин-натуралист писал: «Белый человек, купавшийся рядом с таитянином, выглядел точно бледное, взращенное искусством садовника растение по сравнению с прекрасным темно-зеленым растением, буйно разросшимся в открытом поле».

Бен Джонсон восклицал: «Все то добро, что истинно прекрасно!» Я же скажу так: «Все то добро, что истинно природной Жизнь и дикая природа неотделимы друг от друга. Самое жизненное и есть самое неукротимое, еще не подчинившееся человеку, дающее ему новые силы. Тот, кто всегда стремится вперед и не ищет отдыха от трудов своих, кто быстро развивается и все большего требует от жизни, всегда будет начинать свой день в новой стране или в диком месте, а вокруг него будет сырой материал, из которого возникает жизнь. Он будет пробираться через поверженные стволы деревьев первобытного леса.

Надежда и будущее ассоциируются для меня не с обработанными полями и лужайками, не с городами, а с непроходимыми топями и болотами. Когда я задумывался над тем, что мне нравилось в ферме, которую собирался купить, я обнаруживал, что каждый раз меня привлекало лишь одно – несколько квадратных метров непроходимого болота, того естественного стока, который находился на краю участка. Оно-то и было тем самым алмазом, который ослеплял меня. Я получаю больше средств к существованию от болот, окружающих мой родной город, чем от садов, растущих в поселке. Для меня нет богаче цветника, чем густые заросли карликовой андромеды (Cassandra calyculata), которые покрывают эти нежные места на поверхности земли. Ботаника дает лишь названия кустарников – голубика, метельчатая андромеда, кальмия, азалия, рододендрон, – которые растут среди колышащегося торфяного мха. Я часто думаю: хорошо бы, чтобы окно моего дома выходило на эти разросшиеся кустарники, а не на цветочные клумбы или бордюры, пересаженную ель и аккуратно подстриженный самшит или даже посыпанные гравием дорожки; хорошо бы видеть из окон этот плодородный участок, а не кучи земли, привезенной для того, чтобы прикрыть песок, вынутый из-под дома во время рытья погреба. Почему бы не поставить мой дом, мою гостиную позади этого участка, а не за тем скудным набором диковинок, той жалкой апологией Природы и Искусства, которую я называю палисадником? Совсем непросто все убрать и привести в порядок после того, как ушли плотник и каменщик, которые потрудились, чтобы было приятно и жильцу, и прохожему. Я никогда не находил удовольствия в том, чтобы рассматривать даже самую изящную загородку перед палисадником. Мне скоро надоедали и начинали меня раздражать хитроумные узоры решеток с шишечками и прочими штуковинами в виде наверший. Ставьте порог на самом краю болота – хоть это и не самое подходящее место, где можно выкопать сухой погреб, – так, чтобы соседи не могли попасть к вам в дом с той стороны. Палисадники делают не для того, чтобы в них гулять, а в основном для того, чтобы через них проходить, но войти в них можно и через задний двор.

Конечно, вы можете решить, что я ненормальный упрямец, но все-таки, если бы мне предложили жить по соседству с самым прекрасным в мире садом, когда-либо созданным человеческим искусством, или же рядом с гиблым болотом, я наверняка выбрал бы болото. А значит, и все труды ваши, дорогие сограждане, представляются мне совершенно напрасными!

Мое настроение неизменно поднимается в соответствии с внешней мрачностью. Мне бы жить рядом с океаном, пустыней или дикой природой. В пустыне чистый воздух и безлюдие компенсируют недостаток влаги и бесплодие почвы. Бертон в путевых записках отмечает: «Ваш моральный дух повышается, вы становитесь откровеннее и сердечнее, радушнее и целеустремленнее… В пустыне спиртное вызывает лишь отвращение. Самое простое животное существование доставляет неизъяснимую радость». Те, кому довелось долго путешествовать в азиатских степях, говорят: «По возвращении мы испытали такое чувство, словно суматоха, шум и суета цивилизации подавляли и душили нас. Нам не хватало воздуха. Каждую минуту, казалось, мы можем умереть от удушья». Когда я хочу отдохнуть, я иду в самый темный и труднопроходимый лес или на пользующееся дурной славой болото. Я ступаю на него с благоговением, как будто попадаю в святое место, некий sanctum sanctorum1. В нем заключена сила, мозг Природы. Девственная почва заросла чащей. На ней хорошо себя чувствуют как люди, так и деревья. Чтобы быть здоровым, человеку нужно видеть вокруг себя столько же акров лугов, сколько требуется повозок с навозом для его фермы. Луга дают ему хорошую пищу. Спасение города не в его праведниках, а в окружающих его лесах и болотах. В таких местах, где один первобытный лес раскинул свои ветви вверху, а другой первобытный лес гниет внизу, рождаются не только хлеб и картофель, но поэты и философы грядущих веков. Такая